— Приходите еще, мистер Иден, всегда будем рады вас видеть, — со смехом крикнули ему вслед с площадки.

Мартин поднялся и усмехнулся.

— Ну и ну! — пробормотал он в ответ. — В «Трансконтинентальном» просто овечки, а вот вас, ребята, можно хоть сейчас на ринг.

В ответ опять рассмеялись.

— Должен сказать, мистер Иден, для поэта вы и сами не промах, — откликнулся редактор «Осы». — Позволено спросить, где вы научились так отбивать правой?

— Там же, где вы научились полунельсону, — ответил Мартин. — А под глазом-то у вас будет синяк.

— Надеюсь, шеей ворочать можете, — заботливо пожелал редактор. — Послушайте, а может, пойдем выпьем всей компанией в честь этого дела?.. Не в честь увечий, понятно, а в честь нашей маленькой стычки?

— Пошли, — согласился Мартин, — и подбросим монету: если я проиграю, плачу я.

Грабители и ограбленный выпили вместе, полюбовно решив, что сражение выиграл сильнейший и что пятнадцать долларов за «Пери и жемчужину» но праву принадлежат сотрудникам «Осы».

Глава 34

Артур остался у калитки, а Руфь поднялась по ступенькам Марииного крыльца. Она слышала быстрый стук пишущей машинки и, когда Мартин впустил ее в комнату, увидела, что он заканчивает последнюю страницу какой-то рукописи. Руфь приехала удостовериться, будет ли он у них на обеде в День благодарения, но не успела, Мартин был слишком полон другим.

— Послушай, сейчас я тебе это прочту! — воскликнул он, раскладывая экземпляры и аккуратно выравнивая стопки. — Это последний мой рассказ, он совсем непохож на все прежние. До того непохож, что мне даже страшно, и все-таки в душе я надеюсь, что он получился. Будь судьей. Это из жизни на Гавайях. Я его назвал «Уики-Уики».

Лицо Мартина горело жаром творчества, а Руфь в его холодной комнате пробирала дрожь, и при встрече ее поразило, какие холодные у Мартина руки. Она внимательно слушала, пока он читал, и хотя, изредка поднимая глаза, он видел на ее лице одно лишь неодобрение, но, дочитав, спросил:

— Честно, что ты об этом думаешь?

— Я… я не знаю, — ответила Руфь. — А это можно… по-твоему, это удастся где-нибудь напечатать?

— Боюсь, что нет, — признался Мартин. — Для журналов слишком сильно. Но рассказ настоящий, честное слово, настоящий!

— Но почему ты упорно пишешь так, что тебя заведомо не напечатают? — неумолимо продолжала Руфь. — Разве ты пишешь не для того, чтобы заработать на жизнь?

— Да, верно, но проклятый рассказ оказался сильней меня. Я не мог удержаться. Он требовал, чтобы его написали.

— Но этот герой, этот Уики-Уики, почему он у тебя так грубо выражается? Конечно же, такая грубость оскорбит читателей, и конечно, именно поэтому редакторы справедливо отвергают твои работы.

— Потому что настоящий Уики-Уики разговаривал бы именно так.

— Но это дурной вкус.

— Это жизнь, — горячо ответил Мартин. — Это правда. Это настоящее. А я должен писать жизнь такой, какой я ее вижу.

Руфь не ответила, с минуту длилось неловкое молчание. Мартин не мог толком ее понять оттого, что любил, а она не могла его понять оттого, что слишком он был крупен и не укладывался в тесные рамки ее понятий.

— Кстати, я получил гонорар в «Трансконтинентальном», — сказал Мартин, стараясь направить разговор в более спокойное русло. Перед глазами предстала усатая троица, какой он ее видел напоследок, выжав свои четыре доллара девяносто центов и проездной билет, и он фыркнул.

— Значит, придешь! — радостно воскликнула Руфь. — Я затем и приехала, чтобы узнать.

— Приду? — рассеянно пробормотал Мартин. — Куда?

— Ну как же, завтра на обед. Ты же собирался, если получишь эти деньги, выкупить костюм.

— Совсем забыл, — смиренно признался он, — Понимаешь, сегодня утром полицейский забрал двух Марииных коров и теленка, взяли за потраву, и… ну, так вышло, у Марии не было ни гроша, и пришлось мне заплатить за нее штраф. Вот и ухнули пять долларов «Трансконтинентального»— весь «Колокольный звон» ухнул в карман полицейского.

— Значит, не придешь? Мартин оглядел свое одеяние.

— Не могу.

Слезы разочарования и укора заблестели в голубых глазах Руфи, но она ничего не сказала.

— В следующий День благодарения я приглашу тебя на обед у Дельмонико, — весело сказал Мартин, — или пообедаем в Лондоне, или в Париже, где захочешь. Вот увидишь!

— На днях я видела в газете сообщение, что в железнодорожном почтовом ведомстве открылось несколько вакансий, — вдруг сказала Руфь. — Ты ведь по конкурсу прошел первым, не так ли?

Пришлось Мартину сознаться, что ему предлагали место, но он отказался.

— Я был так уверен… я и сейчас уверен… в себе, — сказал он под конец. — Через год я буду зарабатывать больше, чем десяток почтовых служащих. Подожди и сама увидишь.

— Вот как, — только и сказала она в ответ. И поднялась, натягивая перчатки. — Мне пора, Мартин. Меня ждет Артур.

Мартин обнял ее, поцеловал, но возлюбленная осталась холодна. Тело ее не напряглось, руки не обхватили его за шею, губы встретили его поцелуй без обычного жара.

Рассердилась, решил Мартин, возвратясь от калитки. Но почему? Так случилось, что полицейский захватил Марииных коров. Но ведь это просто невезенье. Никто тут не виноват. Мартину и в голову не пришло, что можно было поступить иначе. А, да, он малость виноват, что отказался от места, мелькнула новая мысль. И ей не понравился «Уики-Уики».

С верхней ступеньки крыльца он обернулся и увидел почтальона— тот разносил предвечернюю почту. Мартин принял стопку длинных конвертов, и, как всегда, в нем вспыхнула лихорадочная надежда. Один конверт оказался не длинный. Небольшой, тонкий, с отпечатанным обратным адресом «Нью-йоркского наблюдателя». Мартин стал было вскрывать конверт и замешкался. Это не может быть известие, что рассказ принят. В этот журнал он рукописей не посылал. А вдруг… сердце замерло от невероятной мысли… вдруг они заказывают ему статью; но тотчас он опомнился — не может этого быть.

Короткое официальное письмо, подписанное заведующим редакцией, всего лишь извещало, что ему пересылают полученное журналом анонимное письмо и заверяют, что анонимные письма редакция никогда и ни при каких обстоятельствах не принимает во внимание.

Вложенное письмо оказалось написано от руки, печатными каракулями. Безграмотное, густо сдобренное оскорблениями, оно утверждало, что «так называемый Мартин Иден», который продает рассказы разным журналам, никакой не писатель, на самом-то деле он ворует рассказы из старых журналов, переписывает на машинке и рассылает под своим именем. На конверте был почтовый штамп «Сан-Леандро». Мартин сразу понял, чьих это рук дело. Грамотность Хиггинботема, словечки и выражения Хиггинботема, Хиггинботемская логика и нелепый склад ума выпирали из каждой строчки. Тут ощущалась не тонкая рука итальянца, а заскорузлый кулак лавочника, его зятя.

Но почему? — тщетно гадал Мартин. Что плохого сделал он Бернарду Хиггинботему? Поступок уж до того непонятный, до того бессмысленный. Его никак не объяснишь. За неделю редакторы различных журналов из восточных штатов переслали Мартину еще с десяток подобных писем. Очень благородно с их стороны, решил Мартин. Ведь эти редакторы совсем его не знают, и однако иные даже посочувствовали ему. Анонимные, письма явно им отвратительны. Стало быть, злобная попытка ему навредить провалилась, Скорее это даже к добру— по крайней мере, многие редакторы узнали его имя. Быть может, когда-нибудь, читая его рукопись, они и вспомнят, мол, это тот самый, про кого было анонимное письмо. И как знать, вдруг при оценке его рукописи подобное воспоминание будет гирькой на весах в его пользу?

Примерно в это время Мартин сильно упал в глазах Марии. Однажды утром он застал ее в кухне, когда она стонала от боли, по ее щекам от слабости текли слезы, а перед ней высилась груда неглаженого белья. Мартин мигом определил, что у нее грипп. дал ей горячего виски — в бутылках, которые приносил Бриссенден, набрались кой-какие остатки — и велел лечь в постель. Но Мария заупрямилась. Белье надо прогладить и до вечера разнести клиентам, заспорила она, не то завтра семерым голодным ребятишкам нечего будет есть.